3. ЧУДО ПАСХИ (Гурьевская пасхальная сказка)
ЧУДО ПАСХИ
(Гурьевская пасхальная сказка)
отрывок
В городе Гурьеве, что одесную Отца Яика, Кормильца нашего – это ежели лицом к Морю-Хазару стоять, Пасху завсегда знатно праздновать привыкли. Уж такой народ здесь был – все больше казаки яицкие, мужики гордые, да не бедные, хлебосольные, голоду не знающие, Кормильцем Яиком балованные. Гордость та все больше от избалованности да голоду то неведения и шла, а так, ничего, добрый был народ, до зверя-птицы заботливый, а уж к человеку завсегда по Христову Слову относился… Казак яицкий, он ведь каков – Реку почитает да бережет, от того и до всего, что вокруг него, бережлив. Слова лишнего не скажет, подраться да до горяченькой не дурак, однако ж, меру свою знает, веру свою почитает, и потому почет ему и уважение завсегда всяк оказывал, что люд степной, кочевой, что засланец губернаторской, которого анспехтором кличуть, что солдат гарнизонный.
Другое дело – купчины местные, до барыша жадные, казацкую долю ни во грош не ставящие, себя зело умными почитающие. По чести сказать, не всяк купец таков был, однако ж, по большинству своему люто деньги любили купчишки то, больше человеков любили бумаженки-облигации казначейства Императорского. А все от того, что быстрый барыш с рыбы красной, яицкой, быстро им и голову кружил, так, что забывал порой купчина и Заповедь Христову, и закон-понятие человеческие.
Люд степной, кочевой, в это время все больше по своим коктау, то бишь пастбищам весенним, со стадами был, а в самом Гурьеве да казацких селах окрест казаки вовсю к Пасхе готовились. Кто обновой щегольнуть, кто куличом особым гостей подивить, а вощунчики гурьевские – те завсегда оказию какую нить выдумать горазды были. Надысь, в году прошлом, французского фотографиста, что для газет ихних, парижеских, чудо-картинки собирать пришел, уболтали русалку встречать, да к заводи, где сом огроменный, ведомо было, обретался, и подвели. Наутро уверовал французишко, что и вправду русалочий хвост видал. С тех самых он кажную ночь у заводи той с аппаратом-то своим и службу-караул нес, все русалку свою на чудо-картинку поймать хотел.
Так вот жил по тем временам в нашем Гурьеве купчина из богатейших, Митрофан Лаврентьич Сысоев. Поговаривают, был он из выкрестов, родом с Ростову, откуда приехал исчо во время, когда сам Гурьев гарнизон свой ставил. Казаки яицкие Лаврентьича крепко уважали, дело с ним имели, да вот только в годы оные захворал купчина, дело свое все на сына своего, на Никитку и оставил, а сам подался в места святые паломничать. Молодой Сысоев заносчив стал невмоготу, велел себя не иначе как по имени отчеству кликать даже погодкам своим, даром, что исчо вчерась с ними лапту гонял да в речку сигал. А исчо в нем, как он дело отцовское в руки-то свои загребущие взял, жадность неуемная открылась. Стал Никитка Митрофаныч лютовать, казачков-рыбачков да купцов прочих зажимать, паче батюшка ему дело сильное, надежное оставил, да и в покупателях евойных сами поставщики двора императорского числились. Мало ему красной рыбы, так отовсюду барыша хотелось. Стал он земли городские у губернаторского засланца скупать, а у тех, что заимщиками евойными были, заместо долга мог и последнее отнять. Барыша ради даже развлеченьице нездешнее, каруселину поставил, да за пятнадцать копеек на конях да верблюдях деревянных мальцов пущал кататься. Ничего не боялся малой Сысоев, приговаривал – «Губернатор далеко, Император – высоко, а мы тут по маленькой, да и гладенько, дела-то свои вершить и будем!».
А ставил-то каруселину свою он точнехонек на Пасху, да так до самых первых заморозков и держал, а зимой велел разбирать да в склад упрятывал, потому, как мехинизЪмы каруселины той до наших гурьевских зим больно хрупкие были, морозу не терпели, и ломались в убыток Никите Митрофанычу, а убытков малой Сысоев не любил. И исчо не любил он черных кошек, снов загадошных, да и вообще человечишко был суеверный, все удачу свою купеческую растерять боялся. Потому в храм ходил исправно, поклоны бил истово, да только не гнушался при том к шаманам люда степного ездить в схороны ихние, для многих прочих тайные, всякой методе удачу свою купеческую приворажить был рад и приветственен. За что был батюшкой гурьевским не любим, даром что поклоны бил да жертвовал храму от барышей своих исправно. Батюшка наш был столичного образования, из самой Петербуржской Семинарии, в больших губерниях в свое время служил, и молодого Сысоева иначе, как Янусом Двуликим, и не называл, и приговаривал, что Бог, он не купец, с ним торговаться – себе дороже. Мало кто понимал, что батюшка сказать хотел, однако кивали при сих словах исправно, поскольку не любил никто Сысоева, да и за что любить-то его, златолюбца окаянного?!
А женился Митрофаныч на девице из степного люда, дочке бая ихнего, да не за красоту ее степняцкую, как бывало, другие казаки-то, а затем, шоб обозы его от лихих людей жигиты байские охраняли – чай, родственничек, не чужой теперь гяур какой нить… А девки степняцкие-то ведомо, какие, робости не учены, так что Алма Сысоева, по крещению – Алевтина, быстро муженька к рукам прибрала, и вскоре стала единственным человеком, кого Сысоев боялся. Боялся, злился, ведомо, да и всю злость свою на других срывал – приказчиках своих, соседях, а всего паче – на тех, кто без защиты да без ответно терпеть самодурства его вынужден был – на сиротках городских.
Приюта сиротского в городе не было, да и не оставляли казачки яицкие вдов да сирот братков своих, с моря-добычи не вернувшихся, без хлеба. Однако ж с Сысоевым лютым за сиротку чужую ссориться никому не в охотку было. К тому ж свирепость сысоевская к детям и проявлялось то, что кого за ухо больно покрутит, кому подзатыльник отвесит, а то и вовсе ручонок белых пачкать не станет, велит дворовым слугам гнать с улицы, где дом евойный стоял, детишек, когда те лапту учинят играть. Опять же, разницу промеж детей чуял, тех, что получше да поновее одеты, сильно не обижал, разумея, что казак за дитя свое родное не посмотрит, что купец знатный, в зуб-то кулачком двинуть может, а то и глаз вышибеть. И никакие знакомства с засланцем губернаторским не помогуть, потому как не станет государственный служащий ради купчины с атаманами казацкими в разбор вступать, а коль и станет, так мзду за это возьмет такую, что легче сдержаться, да и не драть ухо-то мальчонкам казацким… а сироткам – сироткам оно можно и за ухо, и затрещину, и словцом крепким до слез… все одно – ответ держать не перед кем… Разве что перед Богом, так рази же станет такой, как Сысоев, о Боге думать, когда самодурство преть, как тесто из квашни у забывчивой хозяйки на Масленицу?..
Однако ж, Масленица-то давно уж прошла, дело не то чтобы к Пасхе, да на саму Пасху и случилось. Поста Сысоев не держал, оправдываясь, что от батьки его в наследство язвенная хворь желудка ему досталась. Одна Алма-Алевтина его, даром, что по замужеству-то крещенная, пост держала исправно, в язву мужнину не верила, и потому скоромного в доме в Пост Великий подавать к столу не велела. По каковой причине бегал Сысоев в шубатхану, которую татарин кавказский с грозным именем Шамиль держал. У Шамиля того исчо своя мясная лавка была, где мясо скота, по обычаю мусульманскому порезанного, продавалось. В шубатхане же завсегда куырдак жирный да кумыс хмельной всего за целковый заказать можно было. Сысоев куырдаком тем, да кумысом язву свою, якобы лечил, да только с еды такой в Пост Великий, наутро изжогу заполучал нестерпимую, отчего ходил, звуки выдавая непотребные, да и в настроении пребывая прескверном.
Так и тем утром пасхальным проснулся Сысоев Никита Митрофаныч с очередной смутой в утробе, как будто в кишках купеческих полное казацкое собрание состоялось, да звуки издавал такие, словно собрание то прокламации оченно гневные выписывало… А по утру тому, как в Гурьеве еще с появления первых христиан православных водилось, дети с шапками по дверям ходили, пасхальный оброк яйцами крашеными да куличами сдобными собирать. К двери сысоевской шапку бросали привычно, потому как батька его, Митрофан Лаврентьич, слугам строго наказал детям на Пасху гостинец щедрвый давать, да и Алма-Алевтина женщина была к деткам добрая, уже третий год как в дом сысоевский вошла, так непременно пасхальный то оброк детям щедро давала, самолично отсыпая и конфет в красивых фантиках с картинками столичными, и яиц крашенных художественно (говорили, сама Алевтина Жумабаевна художества те проявляла, самолично кистью бока яичные расписывая), да и куличи у ней были знатные, потому как кухней своей сама, аки императрица, единовластно управляла.
Однако в это утро первым к двери на улицу вышел сам Сысоев, жутко терзаемый смутой внутриутробной, и шапки детские на пороге узрев, в раздражительности своей пнул их сапогом кованым, да и велел сторожу своему детей от калитки гнать, поскольку не склонен де он нынче к раздаче милостыни. А сам направился к каруселине своей, которую исчо ночью людишки мастеровые по евойному заказу установили, да наладили. Вокруг каруселины ужо натянута была цепь, да поставлена будчонка, в которой через часа два сидеть должно был приказчик сысоевской, шоб с мальцов по пятнадцать копеек собирать да на каруселину пущать… аль не пущать, ежели пятнадцати копеек-то нету. Подошел Никтка Митрофаныч, поглядел на каруселину свою, бровью густой многозначительно повел, хмыкнул было для величия, да только тут-то кишки евойные и подвели, издав звук утробный да призывный… Призыв тот, ведомо, в какие места ведет, вот и помчался Сысоев обратно в дом ужо безо всякой заносчивости купеческой, по дороге исчо и сторожа своего грубо с дороги толкнув. Сторож, из казаков разорившихся, справно хмыкнул в ответ, и, дождавшись, пока Сысоев убудет в дом, наполнил самолично шапки то детские леденцом дешевым, на базаре купленным, потому как жил бобылем, и куличей печь ему было некому. Наполнил, да и отошел в сторонку, взял метлу, приставленную к крыльцу, и спиной повернувшись к калитке, принялся подметать и без того чистую землю, делая вид, что не замечает мальцов, из-за всех щелей да выступов поглядывающих за шапками своими.
Тут-то к шапкам своим и бросились со всех концов улицы пацанята гурьевские. Не все, конечно, а только местные, на улице этой обретавшиеся, поскольку были они хоть и мальцами, однако ужо в оны дни по всему Гурьеву знали их, как «Сироткину братву», и даже нищие на улицу эту со своим юродством лицедейным не совалися. Потому как «Сироткина братва» с чужаками на своей улице антимоний особливых не разводила, могла и черепицей закидать, а особо докучавшим приходилось знакомиться с городовым Васянчиковым – отцом одного из сотоварищей знаменитого Сиротки. Да вот, так уж вышло, что сироткой то в компании сей был всего один малец, Юрий Дорофеев, и не сказать, што особливо лют он был для всех прочих. Уважали его – за смекалку, за ловкость до выдумок да оказий всяческих… А пуще всего – за то, что лапту гонял, как Кутузов – хранцузов. Это выраженьице мальцы от самого городового Васянчикова слыхали, а с его авторитетом спорить – все равно что с Кутузовским… хоть и не понимаешь ихних стратегий – однако ж восхищайся да делай вид, шо разумеешь, как у нас в Гурьеве городовой есть, другим не чета – образованный!
Однако не успели мальцы до шапок своих добежать, как снова распахнулась дверь, и вышла на порог сама Алма-Алевтинушка свет Жумабаевна, истинная хозяйка владений сысоевских. В шуйце корзинку держит, полную яиц художественно крашенных, куличей сдобных, да конфет-леденцов в фантах расписных, столичной работы. Подошла наперво к дворнику, с Пасхой поздравила. Говор у ней странный, чуется, что по-русски говорить недавно стала, однако ж, слова изрекает такие, что говор ейный слаще меду кажется, а лицо, плоское, с глазами-щелками – распрекраше мамзелек пудреных, что по весне по набережной с кавалерами гарнизонными хаживают. Одно слово – ангельское лицо!
- Христос воскресе! С Пасхой-мереке тебя, Никодимыч! Жив-здоров будь! Дай Бог, еще много праздников нам друг друга видеть! – ласково говорит Алма-Алевтинушка, да и кивает величественно сторожу дома своего. А тот в ответ:
- Воистину Воскресе! И ты здрава будь, Жумабаевна! С Пасхой-Воскресеньем тебя, хозяюшка! – и щеками-то друг о дружку троектратно, по православному обычаю. Вроде как облобызалися, а вроде бы и нет… После чего шагнула хозяйка богатств сысоевских к шапкам у калитки, да и принялась их наполнять дарами пасхальными. Опосля повернулась, и молча, горделиво неся себя, двинулась в дом, и видно было, что добротой своей при этом она не кичится, и природная, истинно христьянская в ней она, доброта эта.
Сысоев, ведомо, той доброты свидетелем не был, поскольку решил последовать народной мудрости, утверждавшей, что клин клином вышибают, и опосля потребностей натуральных, отправился на кухню завтракать, благо Пост Великий завершился, и по приказу Алевтины с утра уж пирог мясной испекли. Иначе наверняка быть бы в дому сваре, и конечно, верх за женщиной бы остался, однако ж, к чему доброй женщине в Пасху-то свара? Свара – она тока таким, как Сысоев, нужна… Им без нее жить тошно!
А мальцы-то сызнова к шапкам своим кинулись, исчо боле радостные, потому как знали, что хозяйкины подарки побогаче сторожейкиных будут. И неча за то мальцов судить – сами-то, небось, мальцами так же и поступали! Собрали Сироткина братва шапки-то свои, да и собрались сами посредь улицы, недалече от каруселины, прям напротив окон дома сысоевского, да и давай оброк пасхальный осматривать. В другой какой компании, конечно, кто в свою шапку что получил, тому и хозяин, однако ж, в Сироткиной братве все по ахтаритету да по понятиям делалось. А ахтаритетом был, ведомо, сам Сиротка, он же Юрок Дорофеев. Потому то все мальцы шапки перед ним поклали, да и ждали дележа даров от верховоды своего.
Сиротка глянул на шапки, на корточки присел, да и принялся яйца крашеные в одну шапку собирать, куличи – в другую, конфеты столичные, в третью, леденцы же дешевые сторожейкины – и вовсе в четвертую, отдельную. Однако ж, один леденец себе за щеку сунул, да так и остался, задумавшись. Опосля минутки думки своей изрек:
- Леденцы промеж Игорька и Ванятки поделим. У них у каждого дома малые детки, а нам забава эта ни к чему.
Игорек и Ванятка исправно кивнули, да и взяли себе по горсти леденцов, не замедлив по примеру ахтаритета свово и себе за щеку по леденцу сунуть. А Юрка дележ продолжил:
- Яйцами этими в биток играть не бум – по домам сносим, пущай мамки порадуются красоте художественной. Мне нести некому – бабка моя слеповата, художества не заценит, однако ж, одно яйцо, какое никому не глянется, мне оставьте – для себя возьму. Куличи ж поровну на всех поделим. По домам сносим, и айда обратки на улицу, на каруселину кататься!..