5. КАЗАК-КАЙСАК - «Красно-белый» эпос «Красного» города
КАЗАК-КАЙСАК
«Красно-белый» эпос «Красного» города
Повесть
(отрывок)
Исток – Кровь с молоком
Кровь с молоком – щеки казака-удальца, что коня седлает, да в поход собирается! Еще летом – кровь с молоком, а ныне: нету молока у казака, потому как последняя корова под нож пошла, чтобы детишек малых накормить, да за долги с немцем-кровопивцем, что лавки скобяной владелец, рассчитаться. Да и сам казак – дитё исчо, и не своих детей кормит, а дядькиных, потому как дядька с очередным ворогом за царя-ампиратора воюет! А яицким казакам война – не тётка, а токмо убыток. Небедна семья Киселевых, однако ж, никакого добра не напасешься, когда злая беда-война приходит. Старой веры держится казак яицкий, оттого ему токмо беда, да сродственникам евонным – забота да беспокойствие!
Киселевых в городке нашем, почитай, две семьи будут. Одна – старояицких казаков, что веры своей как при Петре держались, так и ныне держатся. За что и положено им службу государеву нести, согласно реестру, самосильно оружьем да конем в походы снаряжаясь, при том и положенную подать рыбой красной с кажного плавня от семьи казацкой удержать не моги! Завсегда так было – и при Катьке, и при прочих государях-ампираторах, что казака яицкого и на турку посылали, и до границ дальних, восточных, а там, глядишь, и до немца дело дойдет! Так при прежних временах казак с походу хоть при добыче возвернуться мог, а нонче война такая, что всего прибытку с нее – себя бы сохранить. Как и положено семье казацкой, отправила она старшого Киселева на войну - на фронт, а сама то без кормильца и оказалася. Велика семья казацкая, да толку с величья народа того мало – все детки, один другого помолодше, старшей дочери Агафье пятнадцать годков, младшему сыночку Архипушке – исчо и с полугоду нету. Да и родивши его, Лукерья Киселева недужная совсем стала, ни тебе белугу-рыбину в зиму со льда сковырять, ни уж того паче в весенний плавень сеть с казаками собирать не гожа. Староста ж артельный, пуще аспиду лютует, оброк положенный несть велит. Вот и пришлось корову последнюю резать, мясо у соседей на рыбу менять, а таперича, как малая толика того мяса, что в дом припасена была, закончилась, и вовсе семье казака-солдата голодно стало.
Благо, вторая семья, хоть и не Киселева по прозванью, в городке нашем имеется. То семья городового нашего, Васянчикова. Сподобился оженицца по привязанности сердешной молодой служивый, что из Самары к нам прибыл в годы оные, на казацкой девке, не побоялся гнева тестя-старовера, выкрал девицу, да и венчался в церкви то на москальский, никонианский лад. Говорят, проклял тогда старый Антип Киселев дочь свою, отрекся от ней. Однако, как сказал тяжелое слово свое отец о дочери своенравной, так цельных пять лет ни сыну его, ни второй дочери, Господь детей не дал. Токмо у проклятой отцом дочери сын родился. Обмяк сердцем старик, велел дочь с зятем к нему привести. Помирилися. Старику в радость, городовой наш, человек образованный, да взглядов широких, сына разрешил по второму кряду крестить, ужо по старообрядческим положеньям. И как простил да благословил старый Антип Киселев дочь свою с зятем, да внука приголубил, так пошли его невестка с дочерью за подряд детишек рожать. Однако ж, гляди, как беда в дом Киселевых пришла, зять второй дочери-то, хоть и из своих, из староверов, однако ж, почитай, совсем без участия к сродственникам оказался.
Не то наш городовой с супружницею своею. Хоть и в своем дому у Васянчиковых сын старшой да дочь младшая есть, и помнят некоторые сплетники в Гурьеве, как проклинал старик Антип когда-то семью его, однако ж зла в своем сердце служивый не держал, и супротив того, чем мог, семье шурина свово помогал, потому как и того забрали по реестру во солдаты.
Токмо ведь и сам городовой не богато живет! Хозяйства особливого не имеет, да и честен с лишком, для службы своей. Оттого и собирается в тайне от отца и матери своих внук старого Архипа, единственный сын городового Васянчикова, что по матери сродство свое с Киселевыми почитает, нынче в поход. Не добрый-то поход, однако ж, нету другого средству для казака, как старое вспомянуть в трудную годину. Ужо давно, почитай, не шли казаки кочевья кайсацкие грабить, скот уводить, хотя в старину, сказывали, обыкновенным то было. Так ведь и войны такой, знамо дело, не было, зажиточно жил казак яицкий, ужо не к спеху было в степи кайсака-киргиза искать, чтоб за табун коней аль стадо баранов жизней лишать. Ныне ж многих кормильцев по реестру забрали, остались токмо увечные, аль ужо совсем богатые, что откупную за мужичков своих внесть смогли. Старики энтих, што побогаче будут, и вспомянули дедов обычай, да надоумили молодых на злой этот поход. Оно, понятное дело, для блезиру да оправданья-то заботой о бедствующих семьях братьев-казачков прикрыли. Токмо непонятно было молодому Васяткина, отчего ж тады правило такое назначили, что коль от семьи в походе том казака не будет, так и доля той семье ничтожная положена. Вот и порешил сын городового, сам еще молодой, в поход этот неправедный пойти, чтобы в семью дядьки своего вспомогательство обеспечить. Уж очень любил он сестриц своих двоюродных, и дядьку-солдата уважал, а уж как видел, что матушка по семье брата горюет – так и у самого сердце слезами горючими обливалося.
Без спросу отцову, без ведома матушки любезной шел молодой казак Васянчиков в поход этот. Утром раненько, ни свет, ни заря, пять десятков да трое с ними, вышли молодые казаки в поход свой, и к вечору ужо были близ соляных озер индерборских. Там и застали малое кочевье адаев, что шли на зимнее стойбище, по пути намереваясь к святыне своей, Беккету-ата зовущемуся, паломничество сотворить. Не довелось!
За главного у отряда казацкого, самозваного, был Георгий Раннев, отчаянный старшой сынок есаула Раннева, сувместно с казачьим ополченьем по призыву царскому воевать отбывшего, сыну ж своему откупной справимши, потому как молод он исчо, по разуменью отцову, да и не гож по характерам своим, во солдаты. Больно обидело то мненье тятькино молодого Раннева, вот и лютовал он таперича пуще всех, самому себе ль, тятьке ли свому, что дел этих не ведал, а коль ведал бы, мог и ремня приложить, что казак он, солдат, и боец!
Вытащил Георгий Раннев сабельку ржаву, коня шпорой угостил, да и бросился вперед, лишь криком своим «Бей их, казаки!» отряд свой за собою позвав. Ведомо дело, будь то кочевье сурьезное, быть бы казакам битыми в походе своем, с такой-то стратегиею, да военною выучкой. Однако ж супротив пяти десятков да троих молодых казаков, что мчалися с холма на юрты кочевые, было-то всего шесть семей, да и в них, почитай, мужчин, что оружье держать могли, человек десять наберется, аль нет… Молодой кайсак, топот коней услыхамши, и не понял, что за беда на них идет такая… как вышел из юрты своей, в руке держа плошку глиняную с кислым молоком верблюжьим, что шубатом у них зовется, так и встретил головой своею ржавую сабельку в руке молодого казака Георгия Раннева. Пролилася первая кровь в землю степную… упала плошка из руки кайсака… пролилося и молоко на ту же землю, с кровью человечьей смешавшись…
Молодой Васянчиков последним с холма спустился, и ужо совсем не гнал коняшку свово. Конь этот задолженный был, добытый для этой затеи чрез дружка, Юрка, которого все сироткой звали, и ахтаритетом средь фартового люда гурьевского почитали. Юрок-то поход не одобрил, однако ж Васянчиков настойчив был, вот друг и не отказал, помог с конем, пистолет достал, револьвер настоящий, и даж как стрелять, показал. Только саблю казацкую сестрица двоюродная из дому деда Архипа свела. Саблей то махать сын городового не приучен, а вот револьвер свой в руке держал, последним в отряде едучи. Прочие казаки молодые, пример атамана свово завидемши, тож залютовали. Рубили юрты почем зря, кошму войлочную с деревянных рам срывая, однако ж когда баб с детишками увидели, сечь саблями не получилося. Не звери, поди ж ты, христьяне оне, и впервой им человека своею-то рукой жизни лишать приходиться, к тому ж не ворога лютого, что сам тебя убить норовит, а баб с дитятками малыми!
- Эх, замельчал казак! – закричал Георгий Раннев, атаман удалой да буйный головой, завидев такое малодушье братьев-казаков отряда своего. Было у Георгия ружьишко старое, из сарая отцова на свет божий ради этого походу вытащенное, да смазанное и заряженное. В луке седельной до мига сего болталося ружьишко, и вот схватил его рукою своей казак Раннев, есаулов сын, да и выстрелил, почитай в упор, по бабе. Из двух юрт, что еще цельными оставались, пять баб кайсацких выскочило, и давай кричать-вопить, на такое злодейское еройство глядучи. А молодым казакам того и надобно, чтобы хоть чем отвлечься, лишь бы в детишек малых не стрелять. Кто из ружья, кто из пистолету, давай стрелять во все живое, что из юрт повыскакивало, а Васянчиков, городовой сын, смотрит, и видит, как двое мальцов у тела мамки мертвой стоят, не разумеют, отчего это она упала вдруг. Малец, что постарше, годка три будет, а другой еще и не ходит, видать, полуголый весь, только сейчас титьку мамкину сосал, таперича, недоемши, реветь собирается. Смотрит на него молодой Васятнчиеов, и словно Архипку, братца свово двоюродного видит, ради которого на поход этот злодейский и отправился. Шикнул тут молодой казак на мальцов:
- Ну, чего встали? Бегите, дурни!
И лицо такое сделал, по разуменью свому, страшное. Так старший из мальцов страху с того почему-то не имает, а младшенький и вовсе засмеялся вдруг. Двинул тады коня свово молодой Васянчиков навродь как прямо на мальцов. От тогда те и спужалися. Старшой-то мелкого за ручонку хвать, и давай волоком прочь от мамки. А тот и не упирается, ползет, как может.
Оглянулся Васяткин на шум, что други его походные учиняли, и видит, что появились из-за дальнего холмика двое мужичков кайсацких, на конях, и во весь опор скачут прямо к побоищу. Один из степняков тех ружье вскидывает, стреляет, и падает с коня свово с черным пятнышком во лбу молодой казак Митька Нестеров. Бросает кайсак ружье, и ужо с сабелькой наголо летит, прямо летит, на пулю летит, которую из револьвера своего пускает молодой Васянчиков. И кажется ему, что время вспять вернулось, как в детстве… однажды, в Пасху то было, на каруселине купца-живоглота Сысоева так случилось с ним… как и тогда, время превратилось в студень-застывец, и падает молодой кайсак с коня своего, а на груди у него пятно черное растет-расплывается… И медленно, как во сне, скачет за ним старый кайсак, и видно, что нету у него ружья, и сабли нету, токмо нож большой, да в зубах сжимает плеть-камчу, а по щекам у старика слезы льются… И снова стреляет молодой Васяткин, потому что каким-то чудным образом понимает, отчего молчат ружья да пистолеты пяти десятков и двух казаков, что окромя него в походе этом. Все отстреляли казаки, до последней пули, в баб да детишек, и теперь стоят в страхе, да ждут молодые, еще утром – дети, а ныне уже – убивцы, старика, что с ножом да плеткой в зубах зажатой на них скачет… Две пули выпустил из револьвера Васянчиков, - не попал, а третья старику в щеку степною мухою-слепнем впилась, четвертая камчу из зубов выбила, пятая ж лошади в лоб угодила, да и прервала полет коня степняцкого. А там… там и патроны кончилися.
Закончилось и побоище. Как упал в землю степную конь, пулю лбом поймамши, пыль облаком мелким вкруг себя поднял, так и завертелось-понеслось время… Время – вперед! Словно заморозился студень-застывец, и разбился о тысячи осколков, зазвенев шумом шумным, гамом натужным, голосом молодого есаулова сынка, Георгия Раннева:
- Спас ты нас, казак! Ей богу… Накось, выпей, небось в горле то першит…
И протягивает флягу казачью. А в ней – молоко! Сделал глоток Васяткин, чуть не поперхнулся, однако ж и правда – в горле словно пыли набилось. Заставил себя выпить. Полегчало. И тогда глянул в глаза атаману и зачинщику похода этого Васяткин, и поняли оба они в миг этот что, кровь да молоко повязали их… к добру ли, аль к беде – то время покажет. Которое сейчас разбилось на осколки.
- Пойдем табун аль отару искать. – Осмелел есаулов сын, снова себя атаманом почуял, повел отряд за холм, а там и вправду – скот степняцкий… всего-то голов шесть десятков баранов, да четыре верблюда, из которых один – совсем ужо старый, и четыре лошади. Вот и все добро, вся добыча!
- Значит так, казаки, добро по дедову уставу делить будем… - важно начал Георгий Раннев, прочие ж, все исчо в смуте опосля побоища да смертоубийства, впервые в жизнях их молодых учиненного, во всем с ним согласные быть готовы. И тогда перебил есаулова сынка – сын городового.
- Верблюдов и коней я себе забираю. Бараны – ваши… и все прочее добро, что в юртах да на убитых найдете, тоже.
- Это с чего это так-то? – недобро молвил есаулов сын, исподлобья глядя на городового сына.
Васянчиков же отвечает, забивая патроны в разряженный барабан револьвера свово, памятуя науку дружка фартового, Юрка-Сиротки:
- Потому как без меня и того бы у вас не было. Потому как дурное дело мы тут сделали. И еще потому… - и с громким щелчок закрыл Васяткин барабан револьвера и, словно проверяючи, прицелился, глазом левым прищуримшись, в есаулова сынка… - потому что если я не вернусь, то сами знаете, что с вами всеми будет. Дело это незаконное. Еще и за Митьку Нестерова убитого ответ всем нам держать… Тятька мой вас всех заметет. А если вернусь – никому ничего не будет. Потому как и я с вами в деле этом поганом побывал. Так что будет по-моему.
Коней и верблюдей для городового сына товарищи его по отряду собрали и привели. Опосля умаялись баранов собирать. Непривычно гурьевскому артельному казаку пастушье дело. А уж вчерашним дитям исчо и то непривычно, что с собой на поводу коня вести, к седлу которого привязан убитый пулей кайсацкой друг-товарищ по первому в жизни походу. И кажный из них думает не о том, как бы добычу от волков, что ужо и завыли в ночи степной, уберечь, а как перед отцом Митяевым ответ держать будут. Увечный у Митьки отец. Окривел на один глаз исчо сызмальства. Потому и на войну не пошел. Митьку ж четырнадцать годков всего было. И окромя него нету у старика Нестерова других детей, потому как вдовый он…
Бараны потихоньку разбредаются, и ужо с десяток за холм ушло, к волкам, а казакам молодым и заботы нет. Умаяло молодых смертоубийство. Васяткину то тоже заботы мало – кони его да верблюды смирно за ним идут на поводу, это ж не бараны! Только одна забота сердце защемила: вспомнил он о мальцах, что от юрт в степь отползали, да за холмом и скрылись. Оттедова волчий вой и слышен ему. Тряхнул головой казак молодой. Отлили кровь с молоком от щек его безбородых. Так и шел, бел, что твое полотно, оборот до самого Гурьева…
+ + +
Волчица не была голодна. Она уже наелась мясом одного из баранов, что глупо ушли от своих защитников-людей на конях за эти холмы. Всех она загрызла, и теперь мяса будет вдоволь, потому что ей нужно кормить молоком своих недавно рожденных волчат. Но большой человечий детеныш пытался ее ударить, и она одним движением мощных челюстей перекусила беззащитное горло. Второй человечий детеныш оказался в этот миг прямо под ней… ее тяжелый сосок коснулся его лица, когда волчьи челюсти только отпустили горло его брата. Он вцепился зубами в волчью плоть, и начал сосать. Волчица попыталась освободиться, и молоко из раздраженного сосца брызнуло, и окропило мальчика. Она опустила морду ко второму человеческому детенышу, и почуяла от него резкий запах собственного молока. Он пах, как ее детеныши. И он был голоден, как и они. Волчица улеглась на бок, позволив ребенку снова вцепиться в источающий молоко сосок. Маленькие голые ножки человеческого детеныша дергались, и иногда касались тельца старшего брата, лежавшего рядом, и кормящего степную землю своей кровью, так, как волчица кормила своим молоком сейчас брата младшего.
Красное и белое смешались в этот день… Чтобы кто-то обрел жизнь, а кто-то – ее потерял. Кровь с молоком…
«…Nevermore!» - I
Ворон, один из немногих бессмертных, что еще остались в живых на этом свете, пытался вспомнить, как пишут рунами. Когда-то он умел смеяться. И даже разговаривать, не говоря уже о том, чтобы писать и читать. И уж он бы посмеялся над таким раскладом – «один из немногих бессмертных, что остался жив»! Это ж надо так завернуть, а?! Впрочем, это тогда бы он так рассмеялся. А сейчас ему не до смеха. Он пытается вспомнить!..
Ворон в мире всегда было много, но бессмертными становились далеко не все. Чтобы стать бессмертным – надо было, чтобы тебя ЗАМЕТИЛ бог. Не тот, которому поклоняются нынешние люди, но один из тех старых, древних созданий Единого, которым они поклонялись раньше… много-много лет назад… Как раз тогда, когда ворон умел читать, писать, говорить и смеяться.
Однажды один такой одноглазый бог ЗАМЕТИЛ ворона. Это потому, что ворон, думая что тот умирает, выклевал ему глаз. Эх, и смешно же было слушать небылицы, которые потом насочиняли про этот самый глаз! Все было просто – ворон хотел есть. И выклевал глаз богу. Тот его ЗАМЕТИЛ. И ворон понял, что он ЕСТЬ. После этого случилось множество разных вещей… многие из которых ворон позабыл, как и умение писать, читать, говорить… ах, ну да – еще и смеяться! Боги оказались смертными, а ворон – нет. Боги умирали, когда их забывали люди, ворона же забыть не получалось, потому как вот он, завсегда тут, рядом с ними, как же его забудешь? Правда, сам ворон начинал забывать… За его долгую жизнь его несколько раз ЗАМЕЧАЛИ… Оказалось, среди людей есть такие, со способностями, как у старых богов… Эти странные люди занимались не тем, или не только тем, чем все остальные… Они пытались изменить мир вокруг. Пытались заниматься творчеством. То есть – пытались играть в богов. У кого-то получалось лучше, у кого-то хуже. Но у всех получалось ЗАМЕТИТЬ кого-то или что-то. И этот кто-то… или это что-то! – начинало понимать, что оно ЕСТЬ! И даже могло стать бессмертным!
А тому, кто уже бессмертен, давало возможность вспомнить себя. Так, один человек «со способностью» ЗАМЕТИЛ этого ворона... и сказал «…Nevermore!»… Ворон уже забыл, что это значило. Его давно уже никто не ЗАМЕЧАЛ – с тех пор, как он перелетел оттуда, где жил тот человек, сюда, на берег большой реки, разделявшей Восток и Запад. Река эта… от нее у ворона было ощущение… очень странное! Такое, какое бывало только тогда, когда он был совсем молодым, умел читать руны, и сидел на плече у одноглазого бога. Ворон забыл многое, но чувствовать – это он умел всегда, даже когда его еще не ЗАМЕТИЛ бог. И вот что ЧУВСТВОВАЛ о реке ворон. Во-первых, ворон
ощущал, что река – это мужчина. И очень сильный мужчина. Почти такой же сильный, как тот, одноглазый. Того, кажется, тоже называли – отец?.. Отец богов?.. Ворон не помнил. Во-вторых, мужчины эти, тот, первый, одноглазый, и этот, который река, были разные. Мужчина-река к ворону относился снисходительно. Он ему РАЗРЕШАЛ БЫТЬ здесь, на его берегах, и этого ворону было достаточно. Река давал еду. Люди, что жили на берегах реки, тоже давали еду. Что еще нужно?
Нужно вспомнить… зачем? Это как-то связано со словом: NEVERMORE! Хорошо бы снова полететь туда, где жил тот странный человек, умевший замечать! Почему ворон улетел оттуда – так далеко? Кажется, это как-то связано с такими понятиями, как война… и этим словом – NEVERMORE! Для большинства остальных ворон война – это еда. Для ворона это… NEVERMORE! Надо забыть! Не вспоминать!..
Ворон бросил бесплодную попытку написать что-то рунами, и взлетел. На мокром речном берегу отпечаталась единственная руна, которая у него получилась – след птичьей лапы… Руна «tyron»… Руна власти… и войны…
ХЛЕБ И СОЛЬ
- Хлебом-солью привечаем, и сердешно вас встречаем, гости дорогие, наши вы родные… - словно пела бабка Прасковья, вынося на шитом рушнике темный каравай навстречу въезжавшим в город красноармейцам. В толпе артельных казаков, купцов-перекупщиков, лавочников, да прочих жителей Гурьева, собравшихся по поводу прибытия в город их красноармейского отряда, прибывшего через Уральск аж из самой Астрахани устанавливать в «красном» городе – красную власть, мелькнуло знакомое лицо Юрка-Сиротки. Мелькнуло, да и пропало – не хотел «ахтаритет» фартовых вощунчиков гурьевских раньше времени перед новой властью светиться. Понимал, видать – еще успеет.
Отряд въезжал в город по Астраханской улице, которая еще неделю назад была непроходимой из-за осенней грязи, однако недавно ударившие ночные морозы превратили топкую жижу в подобие мостовой, по которой теперь стучали копыта красноармейских коней. Большевики шли конной линий по двое, впереди отряда – командир и знаменосец, вослед – комиссар, киргиз-кайсак, молодой совсем, затянутый в черную кожу, туго перехваченную ремнями перевязей, на которых висят кобуры с большими немецкими пистолетами, а рядом с ним офицер красный, видать, замкомполка. Прочие, сразу видно – солдатики простые, с винтовками-«мосинками» на плечах, однако ж одежа на них справная. Видно, с оружьем да одежкой у большевиков этих недостатка не имеется. И это понятно – богат город Астрахань, и крепко сидит в городе этом красная власть, откуда и пошли на Туркестан отряды краснознаменных бойцов, каждый из которых заместо Отца, Сына да Святого Духа поминает Маркса, Энгельса, а пуще прочих – Ленина! Вместо рая у них – коммунизЪм, заместо попов полковых – комиссары, и Книгу Слова Божиего замещают Уставом Красноармейца, писанным жидовином Троцким, штоб ему в жарком месте да лопатой по темечку шибануло!
Игорь Васянчиков… нет, ужо – Киселев, цыкнул цигаркой в грязь подножную, и пошел к зданию Приказа. Когда-то сиживал здесь Валерьян Илларионович Самарцев, городской голова и главный почтмайстер наш, да токмо давно еще сбег старик из краев родных, говаривают, далече, до самого до Парижу, и супружницу свою, Лизавету, и дочь вдовую, с дитёнком от погибшего на войне с немцем мужа ейного, князя Андрея Заречного, забрал. С тех самых пор кто токмо не хозяйничал в Приказе! Как ампиратор-батюшка от престолу отреклися, так кажный в хозяева лез, да не кажному оно сладко показалось, городком-то красным управлять.
Отец Игорька годков семь назад Богу душу отдал, почитай, через год вослед супружнице своей. Сдавать-то и хворать безпрестанно стал старик и того раньше, опосля памятного походу казаков молодых до кайсацких аулов. Дорого, ох и дорого встал тот поход дурням малолетним, что по дедовым обычаям нужду казацкую справлять решили! Хоть и не судили недорослей по всей суровости закону-то, однако ж с поста своего городовой уйти вынужден был, а за прочих казачков-разбойничков самые зажиточные семьи яицкие, и те, почитай, разорилися, мзду гарнизонным следователям раздаваючи. Сам Игорек после того, чем только не занимался. И по фартовому делу Юрку-Сиротке в помощи состоял, и в конторах купеческих, грамоту знаючи, поработал, и даж заместо тятьки-городового, бывало, временным указом начальника гурьевского гарнизону, службу нес. Про то, что большевики придут, узнал загодя, вот и справил тугаменты себе, рассудив, что не с руки ему при новой то власти фамилией, почитай, самого известного гурьевского полицейского светить. Народ же гурьевский его и того раньше к Киселевым приписал, за то, что заботу проявлял о семье дядьки свово, так с немецкого фронту и не воротившегося, как и многие казаки яицкие. Так что звался он таперича Игорь Киселев, простой яицкий казак. И никаких тебе царских городовых в роду!
Отцов дом Игорёк ужо лет пять как продал, жил у тетки Лукерьи, на старшей дочери которой, Агафье, той самой, что в памятный первый поход его шаблей отцовой снаряжала, и женился, тихо, но дважды повенчавшись: един раз по старообрядческому обычаю, чтоб тетке Лукерье угодить, и по-второму разу в церкви нашей, у старого батюшки. Деток токмо Бог им покамест не дал, да то Игорька особо не огорчало – смутное нонче время, детишек заводить! Вишь вот, то одна власть приходит, то – другая! Ему бы в дом, к жене пойти – так нет, несет нелегкая в Приказ, а почему? – и себе не смог бы объяснить Игорёк, сын Васянчиков, что отныне в гиштории нашей Киселёвым значицца будет.
У дверей приказа уж кони стоят красноармейские на привязи, седоки, значит, внутри, власть новую устанавливают. Вошел в Приказ и Киселев, с властью новой знакомиться. Видит – устроились в кабинете бывшего городского три головы, что всего приметнее в отряде большевистском: командир, замкомполка, да комиссар, тот самый киргиз-кайсак, что с комиссаром одесную в город вошел. Командир за столом сидел, заместитель его – в кресле гостевом, супротив стола, кайсак же прямиком на стол уселся, и ногой еще покачивает в сапоге кирзовом. Важный гусь, значит, коль так вольно себе при командирах-то сидеть позволяет! Хотя, кто их знает, большевиков этих, какие у них порядки!
При прежней-то власти что казаки, что солдаты гарнизонные, при есаулах да офицерах своих такого себе и помышлять не могли. Так, при прежних порядках и орел двуглавый, что гипсовым барельефом за спиной градоначальника находился, при обеих головах был. А тут, гляди, одна голова то с венцом поотшиблена, вместе со скипетром в орлиной когтистой лапе! И ампираторского портрету не видать. Зато в углу знамя красное прислонено. Красным, значит, угол этот и будет. Углом острым встанет красная власть в красном городе, да по углам ослушников и расставит… Хорошо, если не к стенке!
- …всех к стенке не поставишь, Кайнен! – говорил командир полка, продолжая разговор, который красные вели промеж собой до приходу Киселева. – Нам поддержка местного населения необходима, а не озлобление их. Будем местные кадры привлекать, как того требует и директива из центра. Впереди сложная работа, сам знаешь, что продразверстка никому не нравится…
- И не понравится, хоть ты всех местных к работе привлеки! – спокойно возражал кайсак Кайнен своему командиру, всем видом и голосом своим показывая, что несмотря на молодость, тоже авторитет имеет, и мненье свое защищать привык. – В Шымкенте мне, чтобы задание партии по продразверстке выполнить, пятьдесят человек самому расстрелять пришлось, сам помнишь!..
«Прям таки самому!» - удивился про себя Киселев, не очень то веря, что этот молодой кайсак собственными руками мог застрелить пять десятков человек. Однако ни командир, ни заместитель его, в словах говорившего, судя по всему, не усомнились. Даже супротив того, голову опустили командир с заместителем, словно стеснившись воспоминаньем этим. Знали, видать, на что способен этот степняк, затянутый в кожу, и обвешанный оружьем. Знали, и особо спор продолжать не стали, обратив вниманье на вошедшего Киселева.
- Здравствуйте, товарищ! – поздоровался командир, и даже встал из-за стола, обошел его, и протянул руку Киселеву. Рукопожатье командирское – в меру сильное, показывало, что отрядом красноармейским характерный мужик правит, которого казаку уважать не зазорно. Заместитель командира тоже встал, поздоровался. Кайсак же посмотрел на Киселева пристально, однако ж с места своего не двинулся. Кивнул только, узких глаз своих от лица вошедшего не отрывая.
- И вы здоровы будьте… товарищи! – отвечал казак Киселев, взгляда кайсацкого не убегая, последнее слово ж проговоримши с непривычкою. – Вот, значицца, зашел знакомство завести. Все-таки, власть новая… Знать надобно!
- Верно говорите, товарищ, знать надо, и это очень даже хорошо, что вы пришли. Сами кем будете? Из артельных рыбаков, рабочего классу? Или из сознательных мещан? Большевистская власть, конечно, устанавливается пролетариатом, как классом-гегемоном, однако в наших рядах есть место и сознательным представителям всех прочих классов, исключая тех, кто не понимает великой революционной задачи… - командир заговорил, явно увлекшись, однако сам же и окорот себе дал, видать, понимая, что многое в речах его может оказаться не доступным человеку, не знакомому с трудами Маркса и Ленина. Потому и закончил ужо просто: - Так чем занимаетесь?
- Да всем… по-разному… как придется… - уклончиво ответил Васяткин. – По хозяйству все больше. А так, при временных-то, бывало, и за городового выходил, чтобы порядок, значит, в городе был, ворье всякое народу жить не мешало…
- А вот это хорошо! Порядок – он должен быть всегда, и криминал, поднимающий голову в период социальных потрясений и классовых революций, должен давиться безжалостно! – командир говорил, как воду пил, без роздыху-передышки, чуялось – говорить ему привычно, умеет он это делать, и даже любит. Кайсак же, при последних словах, про безжалостность, согласно и отрывисто кивнул головой. Комиссар продолжал: - Мы как раз говорили о необходимости привлечения местных кадров в поддержку большевистскому активу при установлении и налаживании работы органов народной власти в Гурьеве. И ваш опыт может оказаться очень кстати… Кстати, в период царской власти тоже… за городового на службу выходили? – вдруг словно одернул себя разговорившийся командир. Киселев замотал головой:
- Ни боже мой! При царе то я к службе и рядом не стоял. То бишь, не состоял… Словом, не было такого! Из рыбаков мы яицких, на артель горбатились, рыбу красную добываючи. Ужо потом, как царя-то уходили, к службе привлекалися… чтобы порядок, значицца… Местные мы, всех тут знаем…
- Так значит, все-таки пролетариат! – довольным голосом проговорил командир, заместитель же его же довольство свое кивком и улыбкой выразил. Один кайсак молчал, и по лицу его непонятно было, о чем он думал. Командир же продолжил: - И то, что всех тут знаете, и что местный, и опыт работы в правоохранительных органах имеете – очень даже хорошо, и удачно! Потому что одним из первых наших задач сейчас является создание милиции, состоящей из местных кадров, желательно – пролетарского происхождения! И я, не затягивая лишние антимонии, хочу вам предложить…
Тут кайсак встал-таки с насиженного своего места, кожаную куртку свою оправил, и со словами: «Вы тут со своим первым милиционером сами разберетесь. Только фамилию спросить не забудьте, товарищи. А у меня еще дел полно!», вышел из кабинета бывшего городского головы. Киселев токмо глянул вослед ему, и подумал: «Вот этого то… товарища… и опасацца мне надобно!»…
+ + +
- Опасайся таких, дочка, и никогда не верь! Из раба-кула достойный тебя жигит не получится! – отчитывала младшую дочь Бибигуль-апа, застав ту за игрой в альчики с маленьким рабом. Пять лет уж прошло, как кочевье Токенбая из рода черкешей младшего жуза нашло дикого ребенка, жившего в степях близ Индербора с волчьей стаей. Волков перебили, мальчика взяли в кулы – рабы для байской семьи, и с тех пор возили с собой. Ровесником найденышу была Гульжамал, «сон-бесик» - «последняя колыбель» и младшая дочь Токенбая от его любимой второй жены Бибигуль. Других ровесников ей в кочевье не было, вот и игралась она с «волчонком», как того прозывали старшие, когда кул бывал свободен от многочисленных работ по хозяйству. Или же – учебы. Под свое покровительство взял мальчишку мырза кочевья, молла Хаджи Айдар, ученый человек, совершивший паломничество-хадж в саму далекую Мекку. Токенбай очень гордился тем, что такой человек выбрал именно его аул, и кочует вместе с ним уже почти десять лет. Хаджи-Айдар славился среди всех киргизов, кочевавших в степях Ак Жайыка, от Мангыстау и до Уральска, его знали как мудрого человека, к чьим словам прислушивались на любом мажилисе, собиравшем биев-правителей младшего жуза для принятия важных решений, улаживания споров… Если бы не его покровительство – тяжело пришлось бы «волчонку».
Мальчик смутно помнил время, проведенное с волками. Что же было до того – не помнил и вовсе. Иногда ему казалось, что вся его жизнь прошла с кочевьем Токенбая, и всегда он только и делал, что смотрел за стадами бая, помогал ставить юрты-шаныраки, таскал воду из колодцев для жен Токенбая, чистил лошадей, мыл котлы, собирал кизяк… И еще – учился. Хаджи-Айдар каждый день призывал к себе найденыша, и учил его письму, чтению священной книги «Коран», молитвам, и рассказывал о далекой стране великого пророка Мухаммеда, в которой побывал, совершая хадж. Никто не смел прерывать этих занятий – слишком уважали старого мырзу, и боялись гнева Токенбая, опасавшегося, что если Хаджи-Айдар окажется чем-либо недоволен, то уйдет от него в кочевье к другому баю. А это означало бы несмываемый позор для него! Поэтому старый молла получал голову барана, когда бай садился за свой бешпармак, раньше, чем почетные гости-кудалар, раньше самого Токенбая, и делил уже ее, согласно обычаю, отдавая язык – невесткам, глаза – старым женщинам, уши – детям…
Старый мырза любил смышленого и бойкого, но при этом всегда почтительного и послушного мальчика, сделав того своим учеником. Он и дал найденышу имя – Кайнен.
«…Nevermore!» - II
Ворон не любил далеко отлетать от реки, знал, что Степь может не принять его. В Степи были свои боги, которых, несмотря на то, что ее жители называли себя последователями последнего пророка Единого, они не только не забывали, но даже продолжали кто тайно, а кто и явно, совершать поклонения и обряды. Эти боги могли оказаться ревнивыми, если почувствуют, что ЭТОГО ворона когда то ЗАМЕТИЛ чужой древний, не из их краев. Люди, живущие по берегам Реки, имели кровное родство с теми, кто когда-то почитал одноглазого бога, заметившего ворона. С ними ворону было спокойнее. А главное – Река уже приняла его.
Но иногда ворону становилось интересно. Наверное, он все еще надеялся встретить человека «со способностями», того, кто ЗАМЕТИЛ бы его, и тогда бы он мог вспомнить, что значит – Nevermore! Однажды он залетел очень далеко в своих поисках, туда, где водились волки, и было большое соленое озеро. Озеру ворон не понравился, потому что ворон поклевал глаза мертвым женщинам и детям, которых нашел неподалеку. Озеро дало ворону почувствовать свое недовольство, и велело скорей улетать. Ворон послушался, но, улетая, он заметил… что его – ЗАМЕТИЛИ! Маленький мальчик, ползущий вслед за волчицей, посмотрел в небо…
И тогда ворон понял, чем недовольно озеро, которое степные жители считали святым. Он понял, отчего умерли люди, глаза которых он ел. Он вспомнил слово «война»!.. И тогда ему снова стало страшно. Он громко выкрикнул в степь – Nevermore! – и без передышки, почти не чувствуя усталости, летел обратно, к Реке, надеясь поскорее забыть значение этого слова…