Несколько лет тому назад в одном из своих поместий жил старинный русский барин, Кирилла Петрович Троекуров. Его богатство, знатный род и связи давали ему большой вес не только в губерниях, где находилось его имение, но и многие знатные персоны даже из далеких от его родных весей краев рады были угождать некоторым его прихотям по особым для них причинам, из которых средь главных следует повториться о его богатстве.

В упомянутые годы пребывал в тех краях так же известный в столице пиит Александр Сергеевич, неким образом вызвавший недовольство Государя, по каковой причине был вынужден покинуть приятный сердцу его Петербург, светские салоны, и прочие радости столичной жизни; обитаясь же в провинции, и будучи человеком светским, и к обществу расположенным, и не имея иных прочих возможностей к увеселеньям, бывал частым гостем в дому у Кириллы Петровича, и даже в излюбленной охотничьей забаве хлебосольного того хозяина с радостию участье принимал.

Отставной генерал-аншеф, Троекуров хоть и был типический русский барин, со всеми полагающимися при том звании самодурством и тиранией, и даже некоторым пренебреженьем к людям, чей род занятий и положение в государственном ранжире не сувпадали с обыкновенным для российского дворянина respect’ом, к опальному гостю своему питал чувства симпатические, поскольку вышеупомянутый Александр Сергеевич был, как и Кирилла Петрович, из старинного русского роду Пушкиных, к тому же некоторые из виршей его печатались в Придворном календаре, что не могло не произвесть на провинцьяльного autorité, коим несомненно являлся Троекуров для n*ской губернии, должного впечатленья.

Случай, о котором ниже изложено будет, пришелся в зимнюю пору, когда месяц декабрь не робко, чрез мелкие дожди и сырые погоды, как то в Петербурге бывает, но уверенно, чрез ранние ноябрьские морозы, что обыкновенны для этих краев, мелким, но крепким снегом заявил о своем праве. Из Курляндского княжества был выписан Троекуровым для особливой охотной забавы благородный олень, le cerf royal, зверь, коий своею статью и обликом служил истинным украшением la chasse французских монархов, и даже на гербах многих благородных семейств Европы гордым украшеньем являлся, если верить тому же Придворному календарю. Созданий, подобных этому, в редких лесах n*ской губернии не водилось, медвежья же травля, бывшая излюбленным увеселеньем Кириллы Петровича, уже стала настолько привычной, что потеряла особый свой charm для сего провинцьяльного Навухудоносра, почитавшего дворянским долгом своим являть порою (но не слишком часто!) originalité перед столичной знаменитостью.

К тому же, была у Троекурова и тайная причина, по которой этот хлебосольный, широкой души, но и в хозяйственной экономии толк знающий человек, решился на столь серьезный épate, стоивший ему, помимо прочих хлопот, немалых денег. Дочь Кириллы Петровича, le petite Marie, достигла шестнадцати лет, батюшка же ее, несмотря на тиранический свой характер, любил свою дочь особенной, русскими отцами к дочерям питаемой любовью, сувмещающей требовательность к безраздельному и полнейшему подчиненью воле своей с пониманьем и жалостию к незавидной женской доле родного дитяти и кровинушки. Маша Троекурова питала вполне объяснимую симпатию к романтизму, впитанному ей из романов, коих в обилии водилось в библиотеке отцовского имения, находившегося в безраздельном её владении. Благородный же олень, краса и гордость европейских лесов, весьма впечатляюще был изображен на одной из типографических картинок, коими сопровождались некоторые из поэтических и романистических сборников в изящных сафьяновых переплетах, и le petite Marie даже имела обыкновение своею рукою вышивать сего прекрасного зверя на платках, шарфах, и прочих рукодельях, что и было примечено строгим и внимательным, однако в глубине души любящим взором отца её. По этой причине Кирилла Петрович и решился на именины дочери своей устроить охотничью забаву, и неким образом оживить картины, коими грезила его дочь.

Предполагаемая забава должна была случиться осенью, не позднее октября, однако обыкновенное русское почтовое и таможенное разгильдяйство стали суть причиною того, что зверь был послан из заповедников Курляндского княжества лишь сентябрем, до n*ской губернии же прибыл лишь к концу ноября месяца. Вместе со зверем из Курляндии же прибыл егерь, из чухонцев, русского не разумевший, и по причине служебной потребности своей из известных языков говоривший на вполне приличном французском. При имении Кириллы Петровича находился и outchitel француз, содействовавший пониманью промеж приезжего егеря, и дворовых людей своего барина. Чухонец чрез француза объяснил, что нынче на оленя охота не есть «комильфо», и что дорога привела долгожданного «ле серф» в состоянье «нон бьен», каковые слова быстро распространились средь дворового люда именья Троекурова, однако ни до пониманья, ни паче чаянья, до принятья барином не сподобились. Ждать весны, а того паче – осени, Кирилла Петрович намерен не был, и требовал охоту назначить в ближний по возможности срок. Однако состоянье «ле серф» и в самом деле смотрелось весьма плачевно, и даже Троекуров не удержался от восклицанья: «Эк его, болезного, дорога то попортила! Так выходите же его, да поскорей! Медведей выхаживали, и этого выходите. Он, почитай, дороже двудесятков душ стоит. Вот и понимайте, что коль не выходите в двунедельный срок, двудесяток в солдаты отправлю!».

Троекуровские дворовые, зная нрав барина своего, и за страх, и за совесть принялись выхаживать чудо европейской охотной забавы, вдоволь балуя того солью, и даже зимней ягодой, которой и собственных детей не завсегда баловать могли. Часто в конюшню, куда определили оленя на постой, хаживал и Александр Сергеевич, которому parfois составляла общество и Марья Кирилловна. Бывало, они вместе давали оленю лизать соль, дивились красоте ветвистых рогов, гладили того по холке, и восторгались статью прекрасного зверя. Однако, в положенное время, наступил и срок, поставленный Кириллой Петровичем чухонцу и дворовым людям своим. Барин самолично явился в конюшню, сопровождаемый гостевавшим у него на ту пору заседателем суда Шабашкиным, и оценил состоянье оленя, как весьма к охоте употребительное. Присутствовавшие там же егерь-чухонец и учитель-француз мненье барина с невидимою неохотою подтвердили. Было решено забаву затеять на след же день, для чего приказчику велели по соседям, и наперво – Александру Сергеевичу, приглашение на визитацию о том доставить.

Бодрым зимним утром на подворье Кириллы Петровича собралась «охотничья кавалькада», по собственному выражению Троекурова, parfois любившего «французское слово» употребить в русской своей речи. Обыкновенно русское дворянство, привычное к охоте на медведя, верхом на сию забаву не собирается, предпочитая повозки, однако егерь-чухонец вполне expliqué русским господам особенности и прелести оленьей охоты, как это принято в Европе, по каковой причине самые горячие охотники, как и те, что желали понравиться Кирилле Петровичу, решились охотиться à cheval, на манер французов. Оленя загодя вывезли в лес, что граничил с владеньями соседа Троекурова, Дубровского Андрея Гавриловича, в числе иных прочих, на этой охоте так же присутствовавшего. Борзые, которыми Кирилла Петрович по праву гордился, были готовы, и хотя олень не был зверем, коего они были приучены гнать, натасканные обыкновенно для медвежьей охоты, однако барину было угодно смотреть, как его любимцы с жертвою, к коей непривычны, справиться сумеют.

Кроме этого обстоятельства, не обыкновенного для троекуровской охоты, было еще одно – легкая повозка, в которой расположилась дочь Кириллы Петровича, в это зимнее утро смотревшаяся чудо как хорошо! С ней рядом были и нянечка, а так же признанный сыном барина, отпрыск его от некоей mamzelle Мими, в оны годы состоявшей при дворе Троекурова в числе его белошвеек, la petite Alexander. Мальчик был возбужден, поминутно теребил рукав заячьей шубки сестрицы, сидевшей, напротив, совершенно грустно, и не разделявшей его веселья. В последнюю минуту Александр Сергеевич Пушкин, видя угнетенное состоянье Маши, отказался от охоты верхом, и попросивши потесниться юного своего тезку, присоединился к сидящим в повозке, чему un bon garçon, любивший поэта за его дивные сказки, был несказанно рад, и веселье его только улучшилось; Маша же, обрадованная этим соседством, наконец впервые за все утро соизволила улыбнуться.

Перед выездом со двора подали водку, настойки и вино для желающих. Кирилла Петрович, будучи в седле, принял стопку водки, положил рюмку на поднос, что к стремени поднесли, и дал шенкелей коню своему, выезжая со двора, и не особо заботясь тем, успевают ли гости принять хозяйское хлебосольство. Повозочка с Марьей Кирилловной en compagnie не медля последовала за ним.

Лесок, что раскинулся промеж троекуровских и Дубровского владений, а именно селом Покровским, и имением соседа его Андрея Гавриловича, что находилось в селе Кистеневка, был этим утром красив особо. У самой опушки его, куда примчались в скорости Кирилла Петрович сотоварищи, снег лежал неглубоким, но чистым, ни чьим следом не тревоженным покровом, и белизна покрова того совершенно сказочным образом переходила в редкую стеночку белоствольных березок, столь обыкновенных для весей русских, и столь необыкновенно красивых зимой, под снежным украшеньем. Стеночка эта словно искрится в солнечных лучах, изредка потряхивая от трескучего мороза ветками своими, и ссыпая, кажется, бриллиантовый дождь на белую землю.

Кавалькада троекуровская расположилась в осьмушку версты от березовой стеночки, и участники ее могли вдоволь насладиться открывшейся им красотою. Маша Троекурова, чье юное сердце было открыто созерцаниям и наслаждению подобными видами, словно растеряла всю грусть свою здесь, и восторженно ахнула, когда очередной сверкающий дождик осыпался с ближней березки. Восторг этот оказался не чужд не только пииту, соседствовавшему с ней в повозочке, но даже Кирилле Петровичу, что выдвинулся вперед, сопровождаемый егерем-чухонцем, и французским учителем. Поглаживая la crosse своего австрийского «ферлаха», из коего он намерен был застрелить оленя, Троекуров радостно воскликнул: «Ну что, чухонь, небось, в твоей Европе такой красоты и не видывали?». Однако ни француз, ни чухонец, на сей восторг барина ничего не ответили. Первый – в силу слабого знанья русского языка, второй же знанья этого и вовсе не имевший. Однако, вот и послышался лай борзых, и вскоре средь деревьев в глуби редкого леска заметным стало какое-то мельтешенье. Кирилла Петрович вскинул свой «ферлах», готовясь встретить оленя, коего загонщики должны были пригнать к опушке, прочие же участники охоты напротив, не спешили, понимая, что застрелить оленя есть привилегия Троекурова, и ежели кто осмелиться сделать это наперед него, то гнев покровского тирана может оказаться весомее, нежели удовольствие от охотничей победы. Маша, при виде отца, готового к смертоубийству благородного оленя, побледнела чище русского снега, и казалось, готовилась потерять сознанье, однако происшедшая вслед за тем оказия нарушила весь, казалось бы, вполне предсказуемый ход охотничей забавы.

Глазастый в силу службы своей, егерь-чухонец вдруг возопил, указуя пальцем в сторону леса: «Люпень! Люпень!»… И вправду, подобные белым, снежным, зимним призракам, из леса на опушку явилась стая белых волков. «Les loups blancs!» - будто бы пораженный увиденным зрелищем, проговорил Александр Сергеевич. И во мгновение сразу же после волков на опушку вырвался гордый и благородный обликом красавец олень, окруженный злобно облаивающей его сворой борзых. Зимний воздух потрясся от гневливого рыка Кириллы Петровича, призывавшего собратьев своих по оружью: «Волков стреляй! Стреляй волков! Не дай подлым оленя моего!..». Он и сам спустил оба курка своего «ферлаха», однако верткие и неприметные на снежном покрове волки нисколько не пострадали от его выстрелов. Загрохотали ружья и прочих охотников, но словно рука провиденья отводила глаза стрелявшим, пули же от их жертв – ни единый выстрел не нашел своей цели, и, казалось, даже не навел страху на зверей, заполонивших своим присутствием лесную опушку. Олень гордо возвышался посеред, подняв голову с ветвистой короной рогов – истинный le Roi du bois! – и трубил в зимнее небо, волки же набрасывались на борзых, и рвали их на части, храня при этом зловещее молчанье, и только трубный рев оленя да злобное рычанье и вой терзаемых волками борзых нарушал удивительную тишину этого утра. Да еще звуки перезаряжаемых ружей неудачливых охотников, спешивших взять revanche за свою неудачу.

Мария Кирилловна обратила полный мольбы взгляд к своему соседу: «Друг мой, сделайте что ни будь! Спасите его!». Во взгляде Александра Сергеевича явилась было на миг какая то беспомощность пред этими явлениями злобы животной и человеческой, но миг этот прошел быстро, и словно некий гений осенил крылами вдохновенья петербургского поэта, оказавшегося волею Судьбы в сей удивительный час рядом с юной душой, страждущей спасения сказки всех ея детских грез. Он принялся поначалу шепотом, но далее все громче и яснее произносить удивительные строки, подобно нитям крестьянской пряжи, вплетающимся в узор святочного рушника, проникающим в саму суть божественной ткани бытия этого зимнего утра:

Олень, Король Лесов, гонимый
Презренной сворою рабов!
Уйдешь от зла и пуль, хранимый
Свободой дикою волков.

Охота людям продолжаться
Лелеять грех смертоубийств.
Охоте надобно сорваться,
Не замарать ей кровью лист
Пречистый снежного покрова.
Лишь кровь рабов, да сила Слова
Уроком станут для убийц.
И не падут пред ними ниц
Ни Гордость, ни Свобода ныне!
Король-Олень и Волк покинет
Сей мир забавы зла людского,
И скроются, зимы покровом
Волшебным затеряв свой след.
Охоту завершит поэт.

Казалось, словно олень-красавец и вправду вслушивается в слова, что так робко поначалу, и так громогласно затем прозвучали в зимнее утро. И так же казалось, будто никто из людей, исключая Марью Кирилловну, не услышал ни слова из этих странных стихов, что впоследствии никогда не будут изложены пером самого Александра Сергеевича на бумаге. Однако на опушке происходило удивительное! Волки разорвали всю свору борзых, окровавленные останки которых алыми пятнами разбросались по белому покрову лесной опушки. Затем олень гордо и неспешно обернулся, и внезапно бросился вперед, в лес, стая же белых волков побежала вслед за ним. В этот самый миг грянул ружейный залп из всех охотничьих стволов, что присутствовали на этой странной охоте, и потревоженные грохотом, вздрогнули ветви деревьев, единым порывом осыпая с самых верхушек своих бриллиантовый дождь, цельным покровом скрывший оленя, и следовавших за ним волков. Словно король со своею свитой, удалился гордый le cerf royal в сопровождении les loups blancs под занавес, сотканный из драгоценных каменьев, оставив человеческой охоте трупы растерзанных собак, до самой смерти своей рабски служивших воле барина своего, и никем не замечаемого поэта в повозке с юной, прелестной девушкой, смотревшей вослед этой удивительным образом приключившейся зимней сказке.