Une histoire de la famille des hommes de lettres

Водкин не пил. Не то, чтобы совсем – скорее, не в тех количествах, что оправдывали бы фамилию, доставшуюся в наследство от прадеда, державшего «рюмошную» у Никитских Ворот. Прадед торговал поддельной «казёнкой», за каковую и был сослан в Сибирь, где сошелся с политическими, и вернувшись в Москву после революции с женой – крепкой, крупноплечей, и в меру неумной сибирячкой, на волне знакомства с новой властью, смог получить для себя квартиру в бывшем доходном доме на Большом Козихинском, и до самой войны прослужил директором столовой при Мособщепите… которая и была, собственно, его бывшей «рюмошной». Отношение Водкина к водке было специфическим – он ее боялся. И потому пользовал с несвойственной москвичу осторожностью, несмотря на свою, скажем так, довольно не трезвенническую специальность. А был Водкин – литератором. Причем не простым, а самым настоящим представителем династии московских литераторов…

+ + +

Дед Водкина, сын директора «рюмошной» у Никитских Ворот, в годы отроческие помогал отцу по хозяйству в трактире, однако после обращения того из хозяев в директора, в строительстве советского общепита участия принимать не стал, сведя знакомства с писателями, и став одним из тех, кого впоследствии назовут литературными функционерами. Дело в том, что сам Водкин-дед писал дурно, однако прекрасно умел доставать все: от пайков для новых советских писателей, испытывающих нужду, и до жилых фондов для тех из них, чьи нужды выходили за пределы мечты о регулярной бесплатной солянке в столовой Дома Литераторов. Максим Горький к молодому Водкину относился с симпатией, потому как в годы оные регулярно угощался в бывшей «рюмошной», и почти никогда не оплачивал счета. Константин Симонов хаживал в гости на квартиру в Большом Козихинском переулке, приводя балерин (ну, не домой же их вести женатому мужчине?!). Сергей Есенин самолично называл «половым», и «сукиным сыном». Владимир же… ну тот, который - Маяковский, прилюдно и демонстративно руки не подал, что делало Водкина-младшего человеком в мире новой советской литературы значимым настолько, что когда случилась (а для семейства Водкиных она именно что – случилась!) война, ему удалось без особого труда получить для себя бронь от призыва на фронт. Для себя, но – не для отца, который и сам, впрочем, счел ненужным уклонение от воинского долга, тем паче что на фронт Водкина-старшего забрали интендантом, то бишь старшиной по хозяйственной части. Однако, когда немец подошел под Москву, хозяйствовать стало невозможно, к тому же при попытке бежать, когда полевая кухня попала под арт-обстрел фрицев, Водкин-старший был убит пулей заградительного отряда, так что хозяйствовать стало вроде бы как и некому. Сын схлопотал для отца докУмент, согласно которому бывший трактирщик объявлялся героически погибшим при обороне Москвы, и уже в сорок четвертом, благодаря сему докУменту, расширил жилплощадь на Большом Козихинском, присоединив к двукомнатной квартире соседскую коммуналку, в которой обретались машинистка-вдова, чей муж не вернулся еще из Испании, да старый эстрадный куплетист с семейством. Куплетист ушел с агитбригадой на фронт, попал в плен, был спасен из плена союзниками, да так с ними и остался, что привело к лишению семейством московской прописки вкупе с жилплощадью, и переменой последней на места не столь отдаленные… хотя, впрочем, расстояния – вещь относительная.

Выселить машинистку-вдову героя борьбы с испанским фашизмом было сложно, и Водкин-младший благоразумно решил не идти на конфликт, но пойти в ЗАГС, поскольку считалось, что он был и так избалован балеринами, певичками, и прочими остатками с «барских плеч», а вернее сказать – постельных пиршеств своих именитых гостей, и потому - все еще холост. Крупноплечая и крепкая мамаша сибирского происхождения к тому времени окончательно ссохлась в благообразную московскую старушку, даже в бомбоубежище забиравшую с собой мопса Чарли, и души не чаявшей в единственном сыне, который был прав всегда, потому что правее него в ее вселенной был разве что Иосиф Виссарионович Сталин. Сухие старушечьи губы легко благословили поцелуем узкий лоб машинистки-невестки, и окончательное слиянье сердец и жилплощадей состоялось, к обоюдному благу сторон.

Благо выразилось в скором рождении отца нашего героя. Отцу предстояло быть еще одним блестящим победителем в благородной череде хватких и успешных по московским меркам, Водкиных, и вторым литератором в этом семействе. Талантом к хозяйствованию он оказался обделен, водку пил согласно и созвучно фамилии, писал не то чтобы дурно, но уже и совсем отвратительно, что делало его незаменимым кадром для такого парадоксального по своей сути явления, как советская критическая журналистика. К тому времени, когда Водкин-отец взялся за перо, хрущевская оттепель благополучно перешла в брежневскую изморозь, и пресса страны передового пролетариата вновь громогласно изобличала врагов, на этот раз не мировой революции, но уже вполне успешно строящегося социализма в стране вечного дефицита. Враги ушли из медицины и педагогики в искусство, враги играли джаз и отравляли советский театр буржуазным декадансом и безыдейностью, враги писали крамольные пьесы и романы, суть которых была непонятна Водкину-отцу, а значит – несомненно и как следствие! – попросту отсутствовала, и это в лучшем случае! В худшем – суть эта была настолько противоречащей социалистическому сознанию, что мозг Водкина-журналиста отказывался эту суть воспринимать, дабы не заразиться крамолой. Водкина печатали везде, кроме «Крокодила» и журнала «Юный техник», хотя в них он тоже пытался пристроить свои разгромные критические статьи. В «Крокодиле», и он уверенно утверждал это на каждом собрании (в каковые превращались практически все льготные обеды в столовой Центрального Дома Литераторов, что у Никитских Ворот) , его материалы стали жертвой тайных сионистов, укрывающихся под личиной штатных остряков, в «Юном технике» же выпускающий редактор, хилый и очкастый инженер, известный своим миролюбием в среде технической интеллигенции, проявил таки истинное лицо тайного агрессора и милитариста, прогнав Водкина из своего кабинета посредством угрозы тяжелых физических увечий, каковые намеревался произвести штанген-циркулем.

Жертва крокодильего сионизма и милитаризма юных техников, однако, все равно был весьма и весьма востребован товарищами из кабинетов, обитых дубовыми панелями. Никто из довольно многочисленных коллег Водкина не мог, не умел так яро изобличить и прямо высказать то, что требовалось изобличать и высказывать, дабы затем эти самые товарищи могли смело ставить отрицательные резолюции: на издание пластинок Владимира Высоцкого, на спектакль «Доходное место» режиссера Плучека в театре сатиры, на пьесы Горина, и многое, многое из того, что могло травмировать хрупкую психическую конституцию советского человека. «Советская пресса бдила» в лице Водкина-отца моральный облик этого самого человека настолько неусыпно, что стресс вскоре сказался ранним циррозом печени. Из жизни и процесса строительства социализма Водкин-отец ушел в возрасте Христа, в которого не верил, и потому заповедей не соблюдал. В частности, ту, которая запрещала вожделеть жену ближнего своего. Ибо, пока страсть к напитку, буквально и дословно составляющему фамильную гордость, еще не окончательно убила в нем способность плодиться и размножаться, да и вообще – убила, Водкин успел соблазнить супругу одного из своих многочисленных главных редакторов, большинство из которых имело слабость уходить от первых и вторых жен, а затем и вовсе жениться на молодых особах, как правило – все тех же машинистках.

Юные машинистки периода пятилеток семидесятых годов двадцатого века обладали уникальной способностью к интеллектуальной мимикрии, а именно – прекрасно прикидывались дурочками. Как правило, провинциалки, они чудесно хлопали глазками, так, что волнуя воздух ресничками, могли вызвать в кабинете – сквозняк, в душе же престарелых московских дон-жуанов - целую бурю чувств и желаний…

Впрочем, физических возможностей на сколь либо продолжительную реализацию этих желаний было все меньше, женское же естество, жаждущее самца-добытчика со своей пещерой, и московскую прописку в этой самой пещере, училось разделять желания. Прописку и пещеру определяли с одним самцом, продолжение рода обеспечивали при участии других. Так случилось и с Водкиным, который отчаянно не хотел жениться, но состоял таки в партии, и глупенькая машинистка из-под Воронежа, успевшая уже стать законной супругой главного редактора одной из столичных газет, использовала этот действенный рычаг строительства семейного счастья в социалистическом обществе. Она объявила мужу, что не могла больше жить без детей, он же ей ребенка зачать не способен (что не удивительно, если помнить, что мужу на тот момент уже было за шестьдесят, выглядел же он и вовсе на все восемьдесят!), и что она полюбила красу и гордость советской журналистики, да-да! – самого Водкина! Красе и гордости же этой самой журналистики она сказала, что беременна от него, и если он не женится на ней, и не пропишет в свою квартиру, то она непременно обратиться в партком, профком, и даже местком, но успешную карьеру ему подгадит, партбилета лишит, и организует ему все условия для переезда на историческую родину бабушки-сибирячки, все еще живой, и продолжающей совершать ежеутренний моцион на Патриарших в обществе мопса Чарли, уже - IVго. Что значит крепость сибирского здоровья и долголетия! Что значит страх перед проживанием в Сибири! И Водкин женился, и прописал машинистку на жилплощадь в Большом Козихинском переулке, где она стала донашивать его (ли?) чадо в смежной с бабушкиной комнате огромного водкинского жилья.

Кстати, бабушку Водкин побаивался – к внуку старушка относилась хуже, чем к мопсу, поскольку подозревала невестку-машинистку в шашнях с сантехником из ЖЕКа в годы оные, сын же, недавно упокоенный в статусе заслуженного деятеля, с регалиями члена правления Союза Писателей, и сошедший в могилу прямо с должности заместителя атташе по культуре во Франции, et cetera… ее возлюбленный сын, которого провожали в последний путь из малого зала Центрального Дома Литераторов, на законную супругу свою наплевал с высоты Эйфелевой Башни уже давно. А именно – с первого дня брака, поскольку втайне САМ был влюблен в сантехника, но как член партии, никак не мог отказываться от балерин. Каковую дилемму и разрешил, сбежав в Париж, где в скорости подхватил болезнь, дискредитирующую советского дипломата от культуры, и пролежав в Гаграх, в лечебнице Всесоюзного Дома Творчества, пару месяцев, был возвращен в Москву уже в виде тела, готового к почетному захоронению на Ваганьковском кладбище.

На том же кладбище похоронили и Водкина-отца. Связи литературного функционера со стажем значат многое, и вот уже целых три, почти одинаковых надгробных камня с фамилией из благородного русского напитка стоят рядом, всем своим строгим великолепием идеальных параллелепипедов демонстрирующих параллели эволюции – от трактирщика-самогонщика, и до светила советской критической журналистики. И на всех трех – фамильный девиз, подаренный семейству самим Симоновым, после очередной гульбы с балеринами: «Все – для победы!». В оригинальном исполнении великого писателя этот девиз прозвучал так: «Подлецы и никчемные вы людишки, Водкины, и все-то для своей выгоды сделаете, а проигрывать словно и не умеете!».

+ + +

Водкин не пил. Он шел с оцепленной Большой Никитской, по Ермолаевскому переулку, с тоской вспоминая недоеденную солянку в нижнем буфете Центрального Дома Литераторов, и было ему на душе пасмурно, а под ногами – слякотно. Дурной московский январь то простуженно сморкался мокрым снегом, то кашлял морозной метелью, а не то вдруг покрывался холодной коркой черной наледи, по которой разрекламированные высокотехнологичные подошвы немецких зимних ботинок скользили, словно коньки по катку на Патриарших…

Каток, кстати, замерз недавно, словно подгадал да подгадил под настроение Водкина, желавшего сейчас чуть ли не утопиться. Идея смерти была актуальна. Рядовой сотрудник секции поэзии Союза Писателей Москвы, сегодня Водкин стал свидетелем смерти еще одного человека, который к этому самому Союзу имел такое же отношение… ну, как и его прадед, например! Деда Хасана, арендовавшего свой офис у Союза за смешную и великую цифру в тридцать три тысячи рублей в год, застрелили в буквальном смысле у него над головой, когда Водкин только заказывал свою солянку за шестьдесят рублей, и бутерброд с сервелатом за восемьдесят. Бутерброд он съел быстро, а вот солянку не успел – вошли серьезные люди с серьезным оружием в руках, и потребовали у всех освободить помещение. И Водкин, пребывавший в расстройстве всех чувств, отправился домой, в свою квартиру на Большом Козихинском переулке.

Проходя мимо памятника Крылову, скучно и грустно посмотрел на львов над арками некогда ермолаевского купеческого доходного дома. Двое из мраморных кошек улыбались, другие двое – как всегда! – грустили… У одного из грустящих львов морда заплыла черной от сажи в воздухе наледью, и казалось, что мраморного африканского кота исполосовал, покоцал стальными когтями, закаленными в уличных боях, драный и злой московский котяра, каких можно встретить только в этом городе. Грустные львы Водкину импонировали больше улыбавшихся, поскольку сам он в последние два года мимо них возвращался домой всегда – в грустном настроении. Дело в том, что его жена завела любовника. Как вот так вот – просто – взяла, да и завела. Причем встречалась с ним именно в вечерние часы, когда Водкин возвращался с работы. Не факт, что специально – ведь и любовник у ней, думалось Водкину, человек работающий, и встречаться с ней может только после работы, как и все нормальные люди. Но где-то в глубине своей интеллигентской души потомственного московского литератора Водкин понимал, что делает она это намеренно, рассчитывая, что он ее… отпустит!

Водкину подумалось о том, как ему не повезло. Отец помер рано. Мама, та самая машинистка из-под Воронежа, быстро выслала прабабку с мопсом в очень хороший (связи в Литфонде!) дом престарелых, где та и скончалась… похоронили, кстати, рядом с прадедом, там же, на Ваганьковском… а сама вышла замуж за не очень молодого, но очень порядочного инженера… Да-да, того самого, что со штанген-циркулем гонял когда-то ее мужа из кабинета журнала «Юный техник». И порядочный инженер воспитал юного Водкина по-своему. То есть – порядочным человеком. Таким, который уже не мог делать ВСЁ – для победы. Но – старался! В частности, он не хотел отпускать свою жену, дальнюю родственницу матери из-под того же Воронежа, приехавшую когда-то в Москву учиться в литинституте, а в результате получившей прописку в этой квартире, а самого Водкина-младшего - в мужья. Милая, уже не очень молодая, но все еще привлекательная женщина, сохранившая фигуру посредством страшной, на взгляд Водкина, жертвы – многочисленные аборты были следствием страха располнеть! – уже через семь лет после брака, и после третьего аборта (что – важно!), поняла, что мягкотелый, инфантильный Водкин простит ей все. И тогда она стала это самое «всё» испытывать на прочность.

Водкин любил свою жену. И очень боялся ее потерять. В его глазах это было бы, пожалуй, самым страшным жизненным поражением. Но жена, казалось, уже сама провоцирует Водкина на то, чтобы он сорвался… А срываться Водкину не хотелось. Поэтому обычно он по пути домой непременно сворачивал на Садовую, прогуливался пешком до Триумфальной и обратно, иногда успевая застать, как любовник садится в свой черный, матовый «геленваген», который Водкин про себя почему-то всегда называл «газенвагоном»… Проводив взглядом выезжающий со двора джип, прикладывал магнитный ключ к двери, затем поднимался на третий этаж мимо любопытствующего взгляда вахтерши и ее вечной подруги-соседки с первого этажа, входил в большую, постылую квартиру – главный трофей жизненных побед династии Водкиных. Здесь он встречал холодный, испытующий взгляд жены, молча ел купленный у метро Маяковского в киоске «стардог», тупо разглядывая в темноте кухни с не включенным светом немытую после ужина с любовником посуду… Ложился спать на диване в комнате отчима, скончавшегося в один год с матерью… тот самый страшный год, когда жена сделала первый аборт! Аборт – как поворот…

А вот и поворот. Здесь Водкин обычно сворачивал на Садовую, чтобы зайти по дороге на «302 бис», погладить бронзового Бегемота, может – пройтись по комнатам булгаковского дома, выпить кофе и съесть что ни будь… и тогда не придется покупать постылую сосиску, которая все равно будет холодной, пока ее донесешь до дома, а греть в микроволновке он все равно не будет… он даже свет на кухне предпочитает не включать, чтобы не видеть следы жениной измены…

Свет изменяет мысли, свет меняет намерения! Свет рекламных щитов на Садовой, пробиваясь через черные голые ветки деревьев сквера, резал чуть слезящиеся от грязного воздуха и грязных мыслей глаза, разрезал нить привычных, и уже откровенно надоевших действий! Водкин быстрым шагом прошел арку, и скользнув взглядом по бегущей строке анонсов театра «Практика», уже не вошел, но ворвался в свой двор. Увидел – «газенвагон» у подъезда, стоит, сволочь!

Ключ… Дверь… Глаза вахтерши… К черту лифт – скачками, через две ступеньки, домой, открыть, войти, увидеть…

Она сидела напротив него на кухне, он – там, где Водкин обычно ел свой «стардог». В голове глупо мелькнуло – «вот почему эта табуретка всегда теплая была». У него в глазах – будто страх какой-то, он даже вилку с наколотым кусочком пряной селедки отставил, прямо на стол, рядом с рюмкой… его, между прочим, рюмкой!

У нее в глазах страха нет. Скорее – что-то испытующее. Интересно ей, суке!

Он встал с места: - Давайте спокойно все обсудим… Вы же интеллигентный человек!..

Водкин: - Я?! Да ни черта подобного! Я функционер, знаете, что это такое? Я из династии победителей! Все – для победы! Вам женщина нужна? Вот эта женщина? Забирайте… Но только – купите у меня эту квартиру. Вместе с ней… нет! Она – бесплатное приложение. К журналу «Юный техник»… или «Крокодил»… Знаете, как раньше было? Покупаете крокодила, а к нему – сборник стенограмм последнего пленума… Берите, не пожалеете! На десять килограмм пленумов соберете – макулатурный талончик, можно будет Дюма купить! Так что берите моего крокодила, и десять кило пленумов впридачу. По рыночной стоимости отдам. А я...

Водкин повернулся к ней. Вот теперь он увидел в ее глазах то, что чему свидетелем не был ни разу: она – боялась! Впрочем, остановиться Водкин уже не мог. Его, что называется, пёрло!

- А я, милая, уеду отдыхать. На Гоа! Или, черт возьми, в Турцию. Без тебя. И… это… хрен - с тобой! Вот этот вот – хрен… интеллигентный… на «газенвагоне»!..

Водкин бросил ключи на кухонный стол, и развернувшись, быстрым шагом вышел из квартиры…

Водкин шел по Садовой. Реклама с билбордов звала жить. Он уже думал о том, на сколько спектаклей в театре Моссовета он может сходить за оставшиеся сорок или пятьдесят лет своей жизни на деньги от продажи квартиры. Сколько раз - за раз в год - побывает в Дубаи, на Гоа, Шарм-эль-шейхе и на Тайланде… Многокомнатная квартира на Большом Козихинском достанется им – козе и козлу на «газенвагоне», а он сегодня будет ночевать в Подольске, у друга, отца-одиночки, работающего охранником в банке, и пишущим детективы. Он женится на официантке из столовой нижнего этажа Центрального Дома Литераторов, и сделает ремонт в ее маленькой квартире в районе метро Аэропорт. А работать он будет… Где же он будет работать?.. Водкин остановился, рука его что-то извлекла из нагрудного кармана пиджака, и уронила на снег…

Водкин вошел в метро.

На снегу, втоптанная углом до самой черной наледи на асфальте, и уже присыпаемая только начавшимся легким московским снегопадом, какой бывает только в черте МКАД, лежало удостоверение члена Союза Писателей Москвы.

Аждар Улдуз, Москва, февраль, 2013 г.